– Я доволен.

– Я боялся, что ты окажешься хлипким, – сказал хозяин.

– Я не хлипкий. А зачем вы меня сюда привезли?. Где госпожа Маркиза?

– Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!

– Но Лысый обещал…

– Какой Лысый?

– Он меня привез!

– И продал тебя мне за сто двадцать марок.

– Меня? Продал? Зачем?

– Видно, ему деньги понадобились.

– Но разве можно человека продать?

– Если найдется покупатель.

Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и спокойно, терпеливо объяснял. Ахмет вообще никогда не суетился – в его опасном деле суетиться нельзя. Но это я узнал позже.

Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее зубов и белков глаз. И еще у него были усы – я никогда раньше не видел у людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.

– А зачем вы меня купили? – спросил я.

– Чтобы ты стал таким, как они. – Ахмет показал на окно, не сомневаясь, что я в него уже выглядывал. – Храбрым и сильным. Иди за ним,

– он показал на стражника. – Он тебе покажет, где умыться и так далее. Потом придешь во двор. Ясно?

– Ясно, – сказал я. – Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?

– Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.

– Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!

– А что такое честность? – удивился Ахмет, а стражник засмеялся, заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в грудь волосатыми кулаками.

Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.

– Не обращай внимания на мелочи жизни, – говорил он, и его золотые зубы отражали свет ламп в коридоре. – Тебе повезло, что ты оказался у меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?

– Нет, не нравилось, – сказал я.

– Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.

– Я с вами совершенно согласен, – сказал я. – Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.

– Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.

Я невольно оглянулся – не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.

Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.

Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.

– Мальчики, – сказал Ахмет, – я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он – мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись – нет Петра Петровича. А где он?

Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать – в нем тоже было что-то актерское:

– А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!

От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.

Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.

Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.

– Прупис, – сказал Ахмет, – ты распорядишься по части новенького?

– А куда его? – спросил приземистый горбун.

– Положи на койку Армянина, – сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено – подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?

– Не стоит, – сказал квадратный Прупис, – ребята будут недовольны. Недели не прошло, как армянин погиб.

– Объясни, что другой свободной койки у нас нет.

– А они его прибьют.

– Побьют – мне такой не нужен.

Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?

Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.

– Мыться пойдешь? – спросил Прупис.

– А можно?

– Если ты не заразный.

– Что вы, меня доктор смотрел!

– Доктор? – Тут уж Прупис удивился. – Где он тебя нашел?

– Дома, – сказал я.

– Чудеса, да и только, – сказал Прупис. – Что за дом такой?

– Я убежал, – сказал я. – А потом меня сюда привезли.

– Ага, слышал, – согласился Прупис.

Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.

Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»

Душевая была разделена на кабинки без дверей – Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла – я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:

– Ты долго.

Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.

– Я грязный был. После кондитерской фабрики.

Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.

– Потом расскажешь, – отмахнулся он.

Он повел меня к одноэтажному зданию – чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины – что выдавало вкусы моих сожителей.

Я знал, что убегу отсюда – и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал – в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор – все вокруг было пронизано злобой и насилием.

Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату – один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…